Москва, 03.03.2020
Дмитрий Евстафьев

Яркая полемика между Москвой и Минском в конце 2019 – начале 2020 года стала лишь одним из эпизодов радикальной трансформации пространства постсоветской Евразии, начавшегося 2-3 года. Эти трансформации далеки от завершения. Колебания Узбекистана относительно вступления в ЕАЭС, неоднозначные процессы трансфера власти в Казахстане, обнажившие многие противоречия в элите, считавшиеся преодоленными в ходе «социальной модернизации Назарбаева»…. Все это происходит на фоне кризиса китайской политики в Центральной Азии, усиления талибов в Афганистане, не говоря уже об обострения ситуации на Среднем Востоке. Все это ставит вопрос не только о том, что есть постсоветская Евразия в мире «после глобализации», но и о политике России в постсоветской Евразии с учетом новых реалий, определяющихся окончательной утратой «советского» наследия в экономике и социальной сфере. Это вызвало не только кризис интеграционных проектов, но и создало беспрецедентные возможности для манипуляций со стороны внешних игроков. Россия же одновременно должна и обеспечивать относительную контролируемость пространства вокруг себя, и попытаться сформировать хотя бы из части регионов постсоветской Евразии прообраз контролируемого экономического пространства.

Тенденции, и не только развития

Для понимания сложности задач России на пространстве Евразии обозначим несколько принципиальных тенденций, развивающиеся в прилегающих к России регионах.

Деградация советского индустриализма на фоне отсутствия постсоветского, проявляющаяся не только в распаде технологических цепочек в промышленности, но и социальных институтов и систем, сформированных естественным путем в период советского индустриализма. Крайне опасной чертой ситуации в Евразии является высокая степень уязвимости к социальным манипуляциям, в особенности, направленным на раскачку сферы межнациональных отношений и использования фактора замещения отдельными национальными сообществами определенных экономических ниш, как инструмента стимулирования недовольства большинства общества. Распад советской социальной модели не был компенсирован формирование новой, более того, даже система потребления (и социального, и избыточного) формировалась хаотически.

Утрата экономической целостности Евразии, становящаяся реальностью в последние 5-7 лет, что на нынешнем этапе выражается в «захвате» отдельных регионов формально суверенных государств экономическими процессами с центром не в Евразии. Реальностью становится формирование экстерриториальных анклавов. Евразийская интеграция, как инструмент реиндустриализации постсоветского пространства не состоялась и рассчитывать на реализацию такой модели развития в обозримой перспективе восстановиться не сможет. Максимум, можно рассчитывать на сохранение анклавной индустриальности, завязанной либо на первый технологический передел сырья (подготовка к экспорту), либо на обслуживание российского рынка, сохраняющего индустриальный характер. Исключение составляет Союзное государство России и Белоруссии, где сохраняется значительный потенциал индустриальности, но он может быть полноценно реализован только через создание общего геоэкономического (то есть и экономического, и политического) пространства, реализующего потенциал на внешних рынках. Попытки же использования Минском асимметричных торговых отношений с Москвой в сфере энергетики и ресурсов и превращения Белоруссии в «офшорный буфер» с Россией, будут лишь замедлять деиндустриализацию страны и втягивание отдельных ее регионов в экономические процессы и на Востоке, и на Западе. 

Нарастание асимметричность социально-экономического развития на региональном и субрегиональном уровне. Относительно динамично развивающемуся региону Прикаспия противопоставляется Причерноморье, где резко растут неэкономические риски, ограничивающие и интеграционные процессы, и в целом — синергичную экономическую деятельность в регионе. В дополнение ко всему существует объективная проблема стагнирующего Запада  Евразии.

Вымывание инвестиционного капитала за пределы Евразии. В условиях очевидной промышленной деградации Евразии (за исключением России, Азербайджана и в существенно меньшей степени Белоруссии) и стагнации сервисного сектора экономики в большинстве стран, в регионе резко сократились возможности развития самоподдерживающихся инвестиционных процессов. Даже в Армении, где административными мерами удалось вернуть в государственный оборот значительные средства, они были израсходованы не на развитие промышленности или инфраструктуры, а на различные типы потребления. Для политики корпоратизации Евразии, о чем много говорилось еще 10 лет назад, сейчас просто не существует инвестиционной базы.

Утрата социально-культурной целостности Евразии. Распад и советской, и постсоветской культурных парадигм и начало языкового обособления резко сузили возможности интеграционного диалога, особенно после окончательного ухода с активной политической и экономической арены предпоследнего советского поколения. Ни о какой «евразийской культуре» сейчас говорить не приходится, но и попытки сформировать национальные социокультурные модели развития пока результатов не дали, если не считать заметного роста культурно-языкового национализма. Этот аспект развития ситуации в постсоветской Евразии создает дополнительные риски утраты целостности государств в условиях регионализации экономики. Заметно повышение значимости языкового фактора в политических и экономических процессах, а также разнонаправленные запросы на культурно-идеологические парадигмы консолидации. В нынешних условиях это будет тождественно формированию центробежных идеологических моделей.

Главной геоэкономической тенденцией, вероятно, следует считать формирование в ряде регионов Евразии прямой конкурентности России с Китаем за влияние и возникновение широких возможностей манипуляций для других игроков: США, ЕС, Турции, а, в несколько меньшей степени, – и для Ирана, играющих на противоречиях Москвы и Пекина. Это новое состояние пока еще в полной мере не осознано ни российской элитой (хотя понимание нового статуса Евразии развивается крайне быстро), ни элитами постсоветских государств, продолжающих считать себя способными балансировать между различными странами для политического.

Новый цикл конкуренции внешних сил неизбежно возникнет вокруг контроля «китайского наследия» в Центральной Азии, созданного в процессе реализации геоэкономического проекта «Великий шелковый путь». Созданные китайцами «заделы» могут временно оказаться «бесхозными» в результате «эпидемии» т.н. «коронавируса». Китай стоит перед крупнейшим за новейшую историю «кризисом доверия» со стороны партнеров, усиленный внешними манипуляциями. Проблема китайской политики в Евразии в том, что, даже, если нынешний кризис будет относительно быстро преодолен, проект «Великий шелковый путь» вряд ли сможет осуществляться в прежнем формате без выстраивания новой системы союзнических отношений. А из всех крупных стран, оказывающих влияние на ситуацию в Евразии, только Россия заинтересована в сохранении созданной для ВШП инфраструктуры, хотя и она хотела бы некоторого переформатирования проекта с учетом своих интересов.

С учетом явной неспособности и неготовности США ни признать Евразию сферой особых интересов России, ни предложить постсоветским элитам некий новый долгосрочный проект на перспективной экономической основе, главный вопрос, будущего евразийского пространства в том, как быстро китайская элита дозреет (и дозреет ли в принципе) до понимания невозможности осуществления проекта «Великий шелковый путь» без углубленного партнерства с Россией не только в политической, но и в геоэкономической сфере. Но вне зависимости от позиции Пекина, Россия должна иметь самостоятельную стратегию консолидации и реструктуризации позиций в Евразии. Дальнейшая «игра вторым номером» в данном регионе в условиях нарастающей агрессивности манипуляций со стороны внешних сил становится просто опасной.

Пять вызовов российской политике на постсоветском пространстве

Целесообразно выделить вызовы политике России на постсоветском пространстве, которые продолжат действовать, даже если Москва и откажется от интеграционной модели взаимодействия с этим пространством (что будет неразумно, но допустимо, учитывая общую усталость руководства России от стагнации в интеграционных процессах, на базе нарастания опасного динамизма по периферии Евразии).

Развитие ситуации в формате политико-экономическая гибридности, то есть, слабой разделяемости, а на практике — неразделимости экономических и политических задач и инструментов. Классическим примером становится даже не столько ситуация в российско-белорусских отношениях, где фактор политико-экономической гибридности закреплен в самом факте существования Союзного государства, сколько в отношениях России и Казахстана, где вопросы экономического взаимодействия не отделимы от проблематики и приграничной безопасности, и военно-политической стабильности на Каспии. Развитие ситуации в пространстве неразделимости политических, экономических и социальных вопросов, формирующих уже сейчас запрос на целостность политики. Дальнейшая политизация экономических процессов представляется неизбежной, а это означает, что Россия не сможет осуществлять просто экономическую интеграцию или просто политическое взаимодействие.

Критичность комплексности подхода. В последние годы мы наблюдали очевидную ситуацию мозаизации управления политикой на постсоветском пространства и распад единого управленческого вектора не только по ведомственным интересам, но и по интересам отдельных корпораций. Это позволяло руководителям постсоветских государств и национальным элитам эффективно играть на ведомственных противоречиях, чему мы были свидетелями и в случае с Украиной, где возможности игры на корпоративных и ведомственных противоречиях и интересах сохраняются даже в условиях гражданской войны и прямой конфронтации с Россией, и в Белоруссии, где наличие неуправляемых государством корпоративных интересов позволяло минскому руководству уходить от выполнения интеграционных обязательств, и в Казахстане. В несколько менее острой форме степени такая ситуация сложилась в отношении Узбекистана, Таджикистана и Молдовы, но это связано с существенно менее значимым уровнем экономических связей. Вызов комплексности – это вызов всей российской системе государственного управления еще и потому, что ответ на него предполагает формирование системы среднесрочного целеполагания.

Трансграничность и вызовов, и решений. Ситуация на постсоветском пространства, даже с учетом глубокой деградации технологических и экономических цепочек, характеризуется формирование трансграничных узлов политико-экономического взаимодействия. Это ставит вопрос о необходимости развития политики в отношении постсоветских государств на основе на основе трансграничных моделей, адаптированных к новым геоэкономическим условиям, включая и вопросы безопасности.

Наиболее очевидный трансграничный узел – «Большой Кавказ», но есть и другие подобные регионы, например, стык границ России и Казахстана на юго-западном направлении или Причерноморье, а также — северо-запад России, где трансграничность может принимать и военно-силовые черты. Можно с высокой долей уверенности говорить, что трансграничность станет фактором, определяющим развитие ситуации и на Южном Урале (Челябинск, Оренбург), и в Нижнем Поволжье, экономическое развитие которого должно  стать важнейшим инструментом укрепления позиций России на Каспии и в прилегающих к Каспию странах.

Это означает необходимость специфических форм управления экономическим развитием подобных территорий, что, возможно, должно фиксироваться и формально, например, в выделении особых территорий, как это и было в советский, да и в имперский период времени, с особым режимом и политического управления, и реализации экономических проектов, ибо это связано с вопросами безопасности и территориальной целостности страны, а также с реализацией внешнеэкономических и внешнеполитических интересов.

Высокий потенциал деструктивной сетевизации. Существует риск перехвата управления политическими и экономическими процессами со стороны негосударственных сетевых структур, как надгосударственных, так и субгосударственных, зачастую действующих в партнерстве, пространство Евразии предоставляет сетевым структурам, в том числе —- и выдавленным из других регионов, широкие возможности для усиления влияния. Это в том числе связано с ослабление государственной власти во многих странах. Сетевые политические или социально-политические структуры, распространяющие свою деятельность на пространство Евразии, используют вакуум влияния и управления, возникающий при ослаблении государственных структур соответствующих стран. На значительной части Евразии сетевизация означает восстановление родовой структуры обществ, в условиях деиндустриализации крайне подверженной манипуляциям. Примером является развитие ситуации в Казахстане, которое нельзя связывать только с внешними манипуляциями. Ни одна из активных на территории южной и Юго-Восточной Евразии сетевых структур не может рассматриваться, как заинтересованная в укреплении государственности соответствующих стран. Они все нацелены на то, чтобы в той или иной степени заместить государство, причем, имея в качестве стратегического прецедента Украину, где в определенный момент истории (2014-2016 гг.) сетевые субгосударственные структуры оказались более значимыми, нежели государство, как таковое.

Запрос на идеологию как инструмент управления общественными настроениями. В Евразии этот фактор пока не является выраженным, но по ее периметру, причем, не только на Среднем Востоке, но ив Южной Азии, Причерноморье и на Балканах начали формироваться новые идеологические идентификаторы. Прежде всего, речь идет о неосалафизме и пантюркизме «третьей волны» (показательно появление в Центральной Азии лиц, связанных с организацией «Серые волки»), способных существенно повысить агрессивность радикальных организаций, часть из которых в последние годы находилась в фазе идеологического выгорания (например, запрещенная в России «Хизб ат-Тахрир»). Показателем потенциала влияния идеологий нового радикализма стало активное заполнение гибридным исламским национализмов политического и идеологического вакуума в ходе неоднозначных процессов транзита власти в Казахстане. России, как стране политически и юридически продекларированной безидеологичности, будет крайне сложно противостоять силам, опирающимся на понятные относительно широким кругам общества в странах Евразии, кругам, идеологические постулаты. Учитывая то, что слишком многие значимые группы распада остатков советской социокультурной системы, оказались в социальной «пустыне». Когда распадается система, максимум, на что можно рассчитывать —- «аренда лояльности» с постоянно сокращающимся временем.

Россия в контексте трансформаций Евразии

Российская политика в Евразии существует, а, вернее, мечется между несколькими дилеммами. Сам факт их возникновение можно считать результатом запаздывания в принятии назревших решений по организации политики в Евразии.

Дилемма первая. С одной стороны, Россия не имеет критических для ее выживания экономических интересов в большинстве регионов Евразии. Исключение составляет регион Прикаспия. С другой стороны, наличие советских и постсоветских и постсоветских интеграционных рудиментов заставляет действовать в формате некоего «широкого и институционализированного подхода, что в целом противоречит тем моделям, по которым начинает строить партнерские отношения не только цивилизованный мир, но и Китай: ситуативному партнерству (ad hoc), где нет место консенсусу.

Дилемма вторая. С одной стороны, Россия изначально делала ставку на сохранения территориальной целостности постсоветских государств и оказание помощи в сохранение социально-политической стабильности, что было закреплено даже в первой версии ДКБ стран СНГ. Этим Россия существенно сокращала свою «свободу рук» в отношении постсоветских государств. С другой стороны, процессы вокруг Евразии делают вариант утраты рядом государств территориальной целостности, а, как минимум, целостности экономической в форме, например, возникновения элементов экстерриториальности на их территории, вполне возможным.

Дилемма третья. С одной стороны, главными партнерами России на постсоветском пространстве всегда были государства и политические элиты, в том числе, и унаследованные от позднесоветских времен. Это в большинстве случаев сильно сокращало возможности для реализации «мягкой силы» России. С другой стороны, сетевизация в той или иной степени, вероятно, в большой, затронет Евразию. Это уже происходит на Украине, исторически формировавшейся, как сетевое пространство, признаки сетевизации очевидны в Казахстане и даже в Белоруссии. Работа с сетевыми сообществами потребует модернизации основ российской политики.

Проблема в том, что в условиях подобного нагромождения дилемм какое-либо среднесрочное планирование становится крайне затрудненным, а временная хаотизация евразийского пространства — естественной.

Вместо заключения: рецепты на завтра на фоне дум о послезавтра

Проблема российской политики в Евразии заключается в том, что рецепты для «завтра» и стратегия на «послезавтра» отличаются, если не с точностью до «наоборот», то крайне значительно. России придется приложить максимум усилий, чтобы совместить эти две «повестки», и, как минимум, сделать из непротиворечащими друг другу.

«Повестка дня» на условное «завтра», объективно сводится к демонтажу остатков системы косвенного финансирования социальной стабильности в сопредельных государствах за счет ресурсов России. Это диктуется не только тем, что это не дает значимых политических и экономических результатов для развития самой России и используется местными элитами в целях сближения с Западом и расширения пространства личного потребления. Хотя, конечно, процесс национализации экономического роста в России является важнейшим фактором. Это обуславливается тем, что в условиях формирования регионализированных пространств экономического роста, как минимум, часть государств постсоветского пространства или их отдельных регионов становятся идеальными финансовыми пылесосами для выкачивания из России финансовых ресурсов. По пути формирования именно такого «пылесоса» шло, например, руководство Белоруссии, которое, напомним, при относительной стагнации экономики, проявляло большую активность в освоении «альтернативных» финансовых механизмов, в частности, криптовалют. Вспомним и многократно вбрасывавшиеся в российское экспертное сообществе идеи о переносе эмиссионного центра «общеевразийской» валюты в Астану.

«Повестка дня» на «послезавтра» для России, если Москва сохранит амбиции превратиться в «ядро» глобально значимого геоэкономического пространства, включает в себя формирование некоей зоны экономического притяжения, гарантированной за счет политических и военно-политических инструментов. Для этого Россия должна будет осуществлять масштабное экономическое, но и политическое конструирование, включая воссоздание или создание новых технологических связей, что сохранить пространство, где можно будет реализовывать влияние, не попадая в состояние «дикой степи». А это означает неизбежность затрат на консервацию очагов индустриальности, хотя бы и в формате обеспечивающих отраслей. Это подразумевает инвестиции без цели получения немедленной коммерческой выгоды. Тем более, что социальной и кадровой базы для реиндустриализации Евразии уже не существует и восстановление ее – дело десятилетий.

Решая задачи сегодняшнего дня, Россия, к сожалению, будет вынужденно разрушать основу для решения задач, встающих перед ней «послезавтра». Но для современной России условное «завтра» важнее, чем послезавтра, ибо говорить о каких-то претензиях на геоэкономическое влияние в будущем можно будет только при условии восстановления национального экономического роста. Что невозможно без концентрации инвестиционных ресурсов.

Вероятно, ответ на эту неприятную дилемму должен сводиться к стратегии двух дорог: с одной стороны, Россия остается заинтересованной в том, чтобы деградация соответствующих потенциально партнерских государств не приводило к их распаду. И тем более — к неограниченной и неконтролируемой политической сетевизации государств и регионов. Прецедент распада украинской государственности даже в относительно вялых формах остается для Москвы более, чем тяжелым. И в этом смысле, и ДКБ, и соглашения об интеграции сохраняют свою актуальность. С другой стороны, Россия могла бы противопоставить стихийной и политической сетевизации Евразии собственную ее модель: промышленную и социальную, развивающуюся за счет присутствия в Евразии защищенных Россией экономических пространств. Основную тяжесть текущей работы и управления проектами могли бы взять на себя частные российские компании, для которых формирование сетевых отношений и реализация соответствующих инвестиционных проектов были бы частью подготовки к региональной экспансии, а частично — инструментом демонстрации своей социальной ответственности и понимания общих для страны задач. «Корпоративная сетевизиция» Евразии могла бы стать важным инструментом включения части российского бизнеса, сохраняющей стратегическое мышление, в процессы геоэкономического развития страны в новых, существенно более конкурентных глобальных условиях.

До какой-то степени такой подход повторит модель модернизации южной и юго-восточной Евразии, осуществлявшейся в период правления Александра III и Николая II, но такова цена деиндустриализации региона и социальной архаизации. Альтернативой может стать «силовая хаотизация», опасная и для национальных элит, и для России. Главный вопрос — в правильности выбора отраслевых приоритетов.

Можно было бы предложить этот подход и как временную модель взаимодействия с Китаем в Евразии, учитывая объективное ослабление Поднебесной в связи с эпидемией коронавируса, но и сохраняющуюся заинтересованность в поддержании на плаву проекта Великий шелковый путь. Россия, несколько лучше адаптированная к реалиям региона, чем Китай, могла бы взять на себя часть управленческих и координирующих функций. Главное — с большей эффективностью, нежели китайские партнеры, придерживавшиеся чрезмерно «экономизированного» подхода, заняться формированием обновленной и усиленной социально-кадровой базы для новых интеграционных проектов в Евразии. Китай же, на период, пока будут полностью преодолены последствия пандемии короновируса, а главное —- не решен вопрос «кто – кого» в китайско-американских торговых отношениях, мог бы побыть «портфельным инвестором» в евразийских геоэкономических процессах. Это существенно повысило бы степень доверия между Москвой и Пекином и создало бы условия для подлинно стратегического партнерства.