….Но удивительное дело, знаете, что больше всего поражает иностранцев, которые по каким-то неведомым причинам и надобностям приезжают в Сибирь?.. Они могут приехать, чтобы прочитать лекцию или что-нибудь продать, или по каким-то государственно-дипломатическим делам. Ну, в общем, по каким-то делам, а не просто так, погулять…
Они выходили из самолёта почти как американские астронавты из своего летательного аппарата, когда прилетели на Луну. Причём движения их, а главное, их одежда, сильно напоминали движения и скафандры тех самых первых людей на Луне. Толстенные пуховики ярких цветов, толстые шарфы, шерстяные штаны, почти лунные ботинки и нелепые шапки самых разных форм, от «пирожка» до шапки со свисающим сзади лисьим хвостом, как у Следопыта и Зверобоя вместе из романов Фенимора Купера. Даже если они ехали на неделю, они везли с собой огромный багаж. Но это я имею в виду тех иностранцев, которые прилетали в Сибирь впервые.
Как же изумлялись они с самого первого шага! Но они изумлялись не горам снега по бокам полосы, на которую сел их самолёт, и не свежему морозцу около -20°С и не старенькому трапу, который подавали к принёсшему их в Сибирь самолёту…
Их поражала в первую очередь красивая женщина, с табличкой в руках, которая встречала их от имени компании, которая их пригласила. Их удивляло элегантное пальто, изящные сапоги и её, может быть, слишком сложная причёска, не накрытая никаким головным убором. Их удивлял её более чем приличный и даже литературный английский или французский. Их обескураживали радостные люди в аэропорту, которые весело встречали каких-то своих родных и близких. Машины, хорошие и не очень, а некоторые просто шикарные, такие, о которых эти прилетевшие иностранные специалисты могли бы подумать только в случае большого выигрыша в лотерею (они многие тайком это делают). А тут этих машин было… ну, в общем, не одна. Их изумлял весёлый говорливый водитель, который вез их из аэропорта в гостиницу. Они, вытаращив глаза, слышали какую-то песню по радио, ту же самую, что слышали, когда ехали в аэропорт у себя в стране. Удивляли рекламные плакаты, магазины и люди, одетые, конечно, не очень привычно для американского или европейского глаза, но уже точно не так нелепо, как они сами, то есть прилетевшие.
Их поражала жизнь. Очевидная жизнь. Жизнь как-то устроенная, начавшаяся не вчера, тянущаяся несуетливо, наполненная всеми составляющими: детьми, стариками, домами, светом из окон, улицами…спокойствием и беспокойством.
Они ехали и удивлялись гораздо сильнее, чем могли бы удивиться первые люди, вступившие на Луну и обнаружившие там…ну, к примеру, муравейник или пчелиный улей.
Они ехали в город из аэропорта, и кому-то из них становилось неловко за целый мешок медикаментов, который лежит в багаже. А когда они проезжали мимо фотомагазина с надписью «Кодак» или «Фуджи», они усмехались, вспоминая про кучу фотоплёнки, которую купили ещё дома и взяли с собой, чтобы фотографироваться с местными жителями, оленями или медведями и, конечно, чтобы обязательно сфотографировать знаменитые сибирские тюрьмы и каторги.
Они, конечно, будут посмеиваться устройству гостиницы, куда их поселят, картинам, висящим в номерах и коридорах. Будут недоумевать по поводу слишком коротких юбок, слишком яркого макияжа, слишком длинных ногтей и всего того, что слишком у большинства сибирячек, которых они встретят в ресторанах, в каких-то приёмных каких-то офисов или в фойе гостиницы. Но они почувствуют, что всё это им нравится.
Они, конечно, поездят по городу и по окрестностям, пофотографируют избы за городом, памятники и странности архитектуры в городе, и ещё… Ещё что-то пофотографируют.
Довольно быстро они привыкнут к в большинстве своём коренастым и пузатым своим сибирским коллегам. Привыкнут и беспрерывным тостам во время ежевечерних встреч, к поездкам в баню как к неизбежному испытанию. К повышенному интересу женщин себе. Почти моментально они научатся материться. А главное, войдут во вкус.
И вот поляк или венгр, я уже не говорю про бельгийца или австрийца, который ехал в Сибирь, ощущая себя спускающимся с неких цивилизованных и устоявшихся вершин куда-то вниз, уже не очень хочет возвращаться восвояси. А как же? Где перед ним в один вечер может произойти такой ураган жизни? Где его будут расспрашивать обо всём, интересоваться его мнением обо всём и так внимательно слушать? Где ему будут так часто и так значительно пожимать руку? Когда в его честь за один вечер произнесут столько не вполне понятных ему, но весьма пафосных тостов? С какой стати ещё из-за него накроют такой стол и выпьют столько водки? И когда ещё перед его, уже меркнущими от выпитого без должных навыков алкоголя, глазами произойдёт открытие души, прямо у него в гостиничном номере, потом попытка отдачи ему последней рубахи и смертельная обида на него же за то, что он от этой последней рубахи вежливо отказался.
И где, в каком другом месте ему, после такого вечера так посочувствуют утром и так о нём позаботятся?
В конце такой поездки потерявший ощущение не только времени суток, но и времени вообще, заваленный подарками и визитными карточками, забывший, как достают из кармана кошелёк и как платят… Он будет ехать в аэропорт и смутно догадываться, что то, для чего он приезжал, его лекция, его какая-нибудь программа, схема или предложение, всё это как-то совсем не имеет смысла и неприложимо к той земле, куда он прилетел и откуда вскоре улетит.
Он улетит, его проводят…
- И чё прилетал? – скажет кто-то из проводивших его.
- Ага! Ты понял? Я не понял, - ответит другой. – Но парень хороший, да?! Такой оказался простой.
В следующий раз он прилетит уже в нормальной своей одежде, без фотоаппарата, со знанием того, что ему надо и с определёнными желаниями. А там у себя на родине он о своих открытиях и удивлениях рассказывать не станет. Он подумает-подумает, чего бы рассказать про Сибирь, да и расскажет про снега, морозы, водку и икру, да ещё и приврёт зачем-то. Хотя обычно никогда не врал.
А если где-нибудь в московском аэропорту встретятся, возвращаясь домой, два соплеменника, например два голландца или датчанина, разговорятся по появившейся в России привычке поговорить…
- А, извините за любопытство, у вас дела были в Москве? – спросит один.
- О нет! Очень далеко! В Сибири! Я только пролетом в Москве, - ответит другой.
- Как интересно! И где же в Сибири? Я тоже только что из Сибири, я там был с одной комиссией.
- Да-а!? Я был в Новосибирске.
- А я в Красноярске, точнее километрах в ста от Красноярска, там…
- Надо же! Мы были совсем недалеко! А где живёте?
- Я? Недалеко от Роттердама.
- И-м-м, а я в Гааге.
- Не близко…
Вот так люди из крохотной страны, привыкшие к тому, что через каждые три километра новая деревня, а через каждые десять километров город. Вот так, оказавшись в Сибири, вдруг ощутили не просторы, не дали, а отсутствие таковых. Они моментально научились не чувствовать и не видеть бесчисленные километры, не думать о реальных размерах такой, может быть, не самой удобной для жизни и не самой красивой в мире земли под названием Сибирь. Они даже не поняли, что с ними произошло! Потому что их домашние километры для них остались прежними, они не стали меньше и игрушечнее по сравнению с размерами посещённой ими земли.
Но когда этот голландец или датчанин будет показывать на карте своим друзьям сибирский город, в котором он побывал, и все будут шумно удивляться и восхищаться тому огромному расстоянию, которое преодолел их друг…
- Красноярск? – медленно и коряво прочтёт кто-нибудь. – О-ля-ля! Сибирь!
Вернувшийся из Сибири будет доволен. Он покажет как «там» пьют водку, скажет про снег… Он не расскажет, что эти страшные невероятные расстояния на самом деле только три часа самолётом до Москвы и четыре с небольшим часа от Москвы до… например, Красноярска. Он не скажет! Он уже приобщён. Он не сможет объяснить, потому что сам не понял… Не сможет объяснить чем, почему и как голландские километры длиннее сибирских, а точнее, почему они вообще другие. Ну, то есть совершенно другие…
Но при этом ему было там легко и весело…
Там, в Сибири, которая таким широким мазком намазана на поверхность нашей планеты…

…Из чего складывалось понятное и жизненное ощущение моей страны?.. Из чего складывалась страна?
Понятное дело – из того, что меня окружало. И то, что меня окружало, сначала не вызывало никаких сомнений. Хотя я могу говорить только о том, что помню, и с того момента, с которого что-то стал помнить.
А что меня окружало? Самое необходимое! Мама, папа, потом бабушка, потом – наше жильё, двор, дедушка, детский сад, воспитательницы (одна хорошая, другая плохая)… какие-то родственники и другие жизненные детали. Из этого состояла страна. Мы жили в квартире на каком-то этаже пятиэтажного обычного дома. Но, когда я рисовал наш дом, я рисовал такой домик… как дети рисуют домик: квадратик, сверху треугольник крыши, окно посередине домика и даже крестик в окне, то есть рама. На крыше обязательно труба, из трубы всегда шёл кудрявый, похожий на пружину дым. Низ листа я долго и упорно закрашивал чёрным, поверх чёрной полосы так же долго красил зелёную полосу – это были земля и трава. Верхний край листа закрашивался синим – это, понятное дело, небо, и в углу листа помещалось улыбающееся солнце с лучами. Возле дома я рисовал маму, папу, себя, бабушку, дедушку и дерево. А ещё собачью конуру, почти так же, как домик, только с круглым окном и без трубы. А потом просил нарисовать собаку, потому что собака, как мне казалось, получалась у меня не похоже. Интересно, главное, родители получались похоже, а собака, которой у нас и в помине не было, - непохоже.
И ещё, почему я рисовал такой домик, а не пятиэтажку? Я в деревне не жил, печку не топил, ни у одного из ближайших домов на крыше труб не было. Из заводских труб, которые было видно из нашего окна, дым шёл, да ещё как! Но я же рисовал не завод. Я наш дом рисовал. И я же не ленился рисовать пятиэтажный дом. Я землю и траву рисовал дольше, чем всё остальное, ломались карандаши, мне было не очень весело красить чёрную и зелёную полосы, но я трудился. Почему тогда домик был маленький и какой-то деревенский. Откуда это взялось?...
…Я не чувствовал внутренней необходимости в том, чтобы ходить в детский сад, а потом в школу, я даже, наоборот, не хотел этого. Я ждал каникул, праздников и выходных, я даже с удовольствием болел, только чтобы не ходить в школу. Но так могло продолжаться неделю, две, месяц или всё лето. Но чтобы вообще не ходить в школу, то есть её бросить?.. Всерьёз такая мысль даже пугала, она просто не рассматривалась как серьёзная. И не в смысле, что там, в школе, я должен и могу получить необходимые знания, а без этих знаний у меня не будет хорошей профессии. Я помню, как родители говорили: «Ну-у, с такими оценками только в дворники. Хочешь быть дворником, продолжай в том же духе». Меня не пугало это… Просто, а как совсем без школы? Как?
Когда-то меня маленького привели в детский сад и я попал в какую-то группу, в смысле, в каждой группе должно быть какое-то ограниченное количество детей, нас и распределили по группам. Не думаю, что был какой-то критерий или какая-нибудь причина кроме возраста, чтобы одних детей туда, а других сюда. Так же и в школе, я попал в тот класс, в который попал. Попал вместе с другими ребятами, которые просто жили в тех домах, которые окружали нашу школу. Нас раскидали по классам «А», «Б», «В», и всё.
Почему я сразу полагал, а потом был уверен, что моя группа и мой класс лучше, чем другие? Ни воспитатели, ни учителя, ни родители нам такого не говорили и даже косвенно на это не намекали. Откуда?..
В какой момент я стал бояться милиционера? И почему я стал его бояться? Я же к тому моменту ничего плохого не совершил, и не собирался, и даже не думал, что смогу сделать что-то такое, в смысле, не шалость, не побег в другой двор и не драку в песочнице, а такое, за что может тебя наказать милиционер.
Я машин на улице, которые действительно могли меня покалечить или убить, боялся меньше милиционера. Точнее, я боялся, что если меня собьет машина, то об этом узнают родители, а ещё страшнее – милиционер. Милиционер был даже не человеком, с характером, привычками или просто индивидуальными способностями. Он был Милиционер! Он казался вездесущим и неотвратимым. А я тогда ничего не знал про закон, про меры наказания и даже не знал, что, собственно, мне может сделать милиционер. Почему я стал его бояться? Что это было такое? Неужели я маленький уже чувствовал на себе тяжесть государства и всей страны?!
Нас в детском саду и в младших классах школы учили петь хором под пианино:
То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдёшь ещё такой? (Два раза)
Когда я пел это, я не думал, что я участвую в каком-то культурном развитии меня. Я даже не слышал собственного голоса. Мне было просто очень невесело, но я стоял и пел. Мы стояли возле пианино, страдали, а за окном, во дворе детсада, бегали и играли дети из других групп, которые уже отпели или им ещё это предстояло.
Может быть, от невыносимо грустной музыки, которой сопротивлялась во мне каждая клеточка, жаждущая веселья, или от вынужденного неподвижного стояния во время пения, что было тоже невыносимо, может быть, от этого во мне возникло несколько серьёзных вопросов к этой песне.
Во-первых, меня заинтересовало, а что такое «навек любимый»? Слово «век» мне было непонятно. Я спросил папу и получил ответ, что век – это сто лет. Сто – было много!
Сто лет я должен любить край, в котором то берёзка, то рябина, то есть ничего интересного для меня. «Где найдёшь ещё такой?» Из этих слов я должен был сделать вывод, что нет ничего лучше края, где то берёзка, то рябина… Но почему тогда музыка-то такая грустная? Эта музыка требовала, чтобы мы тоже пели грустными голосами. И я тогда думал (я правда так думал, а не для красного словца здесь это пишу), что, значит, любить «край родной, навек любимый» - это трудное, невесёлое и очень долгое занятие, похожее на работу. На такую работу, которую постоянно, медленно и с грустным лицом делает дяденька, у которого были ключи от сарая, стоящего в дальнем углу двора нашего детсада. В этом сарае у него были лопаты, мётлы и прочие скучные вещи…
…Я понимаю теперь, что страна тогда, когда я был маленьким, а потом юным, никак мною не ощущалась. Я, конечно, знал, как звучит наш гимн, я знал, какой у нашей страны флаг, и знал, что страна у нас самая большая, хорошая и сильная. Мне от этого было спокойно. Я довольно часто рисовал войну, где наши самолёты и танки уничтожали, скажем, не наши танки и самолёты. Но я же в тот момент рисовал не какую-то патриотическую картину, я вообще не создавал какого-то художественного произведения. Я рисовал бой потому, что было приятно, рисуя танк или самолёт, изображать голосом и губами звук двигателя. Когда я рисовал огонь из пушки или пулемета, я громко изображал дым от горящего и падающего вражеского самолёта, я громко завывал. Вот! Мои эти картинки имели для меня интерес, пока я рисовал, а само изображение было не важно. Я же не рисовал войну. Я играл.
Мне нравился и нравится Гагарин, и мне было приятно, что он наш, не из Сибири, конечно, а просто Наш. Но он всем нравился и нравится. Все должны быть рады, что первым был Гагарин. Всем повезло с ним, с тем, что он такой… бесспорный. И повезло с Гагариным не только нашей стране, но и всем странам…
Наша страна что-то делала, правительство чем-то занималось, что-то происходило. Меня это не беспокоило, от этого я был защищён родителями. Они смотрели новости, отец читал газеты, их тревожили новости и газеты. А меня гораздо сильнее тревожило, пугало и терзало, если родители ссорились и ругались… Вот это уже было всепоглощающе ужасно, и никто не мог с этим помочь. Страна-то уж точно. Да я и не думал о ней в такие моменты как о субстанции или силе, которая может помочь….